«Юра, покажи жабку». И Юра показывал: с дивана на пол, кувырок, руки за ноги, «ква-ква» – все хохотали. «Хороший Юра, Юра молодец». Потом его, как правило, баловали сладким, поили чаем с блюдца – дуй, а то ошпаришься, – гладили по голове, улыбались да отправляли в постель. Прощаться гости не приходили. Только мать, уже после, убрав со стола сервиз и тщательно вымыв пол, бывало, заглядывала ночью, но никогда не приближалась к нему, а лишь смотрела в темноту комнаты: «Спит ли?» – и, успокоившись, пропадала.
Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.
Но Юра не спал. Словно боялся пропустить что. Прозевать ненароком какой-нибудь там «вторник» или «четверг» – не суть, в днях он, признаться, не разбирался, а только и жил, что ожиданием нового утра. Всех этих баночек, книжечек, блюдечек да гостей, которым можно было показать жабку, а значит, быть нужным, значит, быть важным, значит, быть как все.
Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.
Кроватка мокрая, одеяло сбилось, подушка камень. Крутись с бока на бок, пугайся фонаря в серванте – никуда не деться, никуда не уйти. Сколько помнил себя, закрывали. Но привыкнуть к темноте и одиночеству Юра так и не смог. Мама этому не учила, а попроси, и не научит же. Уроки для него кончились. Узлы на туфельках вместо бабочек превратились в резиночки на ботиночках (другое дело), не улетели. Врач говорит: «Это максимум», а максимум – «потолок», а до потолка не достать, Юра пробовал, даже вставал на цыпочки – совсем пустое. В общем, страдай и мучайся, пересчитывай пальчики. Не уснёшь.
Нет. Измотаешься только да упадёшь. Канешь в блеклые воды ромашек и выстиранных гиацинтов, не выплывешь.
«Сил моих больше нет, ну что ты опять кричишь». Утром завтрак. Малиновые круги на каше, песок, снежные пряники – «Не болтай», а розовое мясо, так это на обед, оно не сейчас. Потом. А сейчас гулять – ходить в лавку, держаться за край пальто, дивиться.
«Эти дети умеют жабку?» Чужие, невоспитанные, показывают пальцем, кажут язык. Прочь, прочь! Идём же дальше. А в очереди угостят конфетой, а на прилавке, гляди, забыли перчатку, а за ширмой дядя без трико, я такого ещё не видал. Огромный, огромный мир: от дома и до сквера, от бакалеи и до сада, мама, вот твоя парикмахерская.
С причёской принимают они гостей: тётушки, соседки; какой-то дядя подарил картину. «Вы читали, что он сказал?» – «Я такое даже не открываю». И опять чай, и «Юра, покажи жабку», и все хохочут, и тебе пора спать. Спать? Спать.
Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.
Мама не приходит к нему прощаться. Жёлтым ореолом смотрит из коридора, не приближается. Который теперь час? Который теперь год? Ночь длится слишком долго, прячет солнце за ветками, обманывает, издевается. Смеётся над ним, маленьким, да плюётся серым прямо на окно. Октябрь. Дура.
«Юра, пора вставать».
Остывший суп да вчерашний хлеб. Больше они не приходят в лавку, в очереди не угощают его конфетой.
«Куда ты смотришь, придурок?» – «Дядя, что я там не видал». За столом двое. Копеечные безделушки, подарки, приятные неожиданности – где наши гости, мама? Пыльное барахло и со щербинкой кружка. Расплескала чай, уберу потом.
Тучная, бледная садится она на ромашки, не боится она гиацинтов. «Покажи мне жабку, Юра». Да. Давай как раньше, Юра. С дивана на пол, кувырок, руки за ноги, «ква-ква».
Дверь не открывается, дверь не закрывается. Они наконец-то спят.